Андреев Леонид - Москва, Мелочи Жизни
Андреев Леонид
МОСКВА. МЕЛОЧИ ЖИЗНИ
1
Я возвращался с одним знакомым из театра, где только что закончился
последний акт драмы Ростана "Сирано де Бержерак". Ночь была прекрасная,
теплая; на Тверской, освещенной словно днем, кишела толпа, но не дневная, та,
что бежит по своему делу, а ночная толпа, наполовину состоящая из полупьяных
людей, на другую половину - из проституток. Печально было смотреть на эту
привычную действительность, когда перед глазами носился еще облик рыцаря и
поэта, в ушах еще звучали наивно благородные излияния чистой, непродажной и
верной любви.
- Романтизм! - ворчал мой знакомый, возвращаясь к разговору о виденной
драме.- На кой черт преподносят мне этого выдуманного героя, в котором ни на
грош нет трезвой правды и жизни? Сотню негодяев избил! Дерется, а сам стихи
сочиняет! Икать уже перед смертью начал, а сам к своей Роксане тащится и
дневник происшествий за неделю передает. А любит-то, любит-то как! Гимназисты
и те уже теперь так не любят, да и любил ли кто-нибудь так глупо? Постеснялся,
видите ли, истину об этом красавчике рассказать и женщину самым идиотским
образом счастья лишил. Герой!
- Чего же вы хотите? - спросил я.
- Правды! - резко ответил мой спутник.- Лучше одного живого негодяя мне
покажите, нежели сотню выдуманных героев.
- А это вас не удовлетворяет? - спросил я, указывая на одного в
достаточной степени живого, хотя и пьяного, негодяя, нагло пристававшего к
какой-то женщине.- Однако не вмешаться ли нам?
- Не наше дело,- равнодушно ответил собеседник.- А насчет этого живого
мерзавца вы зря мне острите. Мы не о жизни говорим, а о сцене. Давай мне на
сцене отражение действительной жизни с ее страданиями и радостями, а не...
- Вы так любите действительность?
- Я люблю правду.
Старый, отчаянно старый разговор. Так спорили между собой наши отцы, тот
же спор услышим мы и среди наших детей. И правы будут, пожалуй, и те и другие,
ибо правда жизни есть то, чего мы хотим от нее.
Почему в эту кроткую, тихую ночь все, что видели мои глаза: улица, залитая
электрическим светом, наглые лихачи, кричащие, смеющиеся и взаимно продающиеся
люди казались мне какой-то невероятной, дикой и смертельно ужасной ложью, а
выдуманный, несуществующий театральный Сирано, на глазах публики снявший свой
роковой нос,- единственной правдой жизни?
Я знаю, что теперь нет поэтов, которые во время боя сочиняют стихи,
правда, их часто бьют, но уже после того, как они сочинили. Я знаю, что поэты
никогда не бросают на сцену кошелька, если только это не открытая сцена Омона
или "Яра", и кошелек при этом никогда не бывает последним: хорошему поэту
редакция никогда не откажет в авансе. Я знаю, что поэты никогда не бывают так
голодны, как Сирано, и так умеренны, как он, и если целуют руки у прислужниц,
то только у своих и притом в отсутствие жены. Знаю я, наконец, что поэты
никогда не говорят правды в лицо сильным мира сего, и если их бьют, как и
Сирано, по голове, то только за неправду.
И любят люди не так, как любил Сирано,- я знаю и это. Они не гонят со
сцены наглого актера, осмелившегося любострастно взглянуть на их возлюбленную,
а или спокойно отдают ему свое сокровище, или, быть может, и гадят, но только
из-за угла, а потом скопом набрасываются на него и бьют. Если женщина их не
любит, они не устраивают счастье ее с своим противником, но или обвиняют его в
краже портсигара, или убивают: ее, соперника, даже себя; наконец, пишут
анонимные письма и доносы. Не умалчивают они и о недостатках с
